Бледный всадник - Страница 107

К оглавлению

107

— А Гутрум? — спросил Альфред. — Сколько у него будет людей?

— Четыре тысячи.

— Боюсь, что все пять, — сказал король.

Он уставился на реку, извивавшуюся между грязными берегами. Вода покрывалась рябью у плетеных вершей.

— Ну что же, будем драться, Утред?

— А разве у нас есть выбор?

Альфред улыбнулся.

— Конечно есть, — заверил он. — Мы можем бежать. Можем отправиться во Франкию. Я мог бы стать королем в изгнании и молиться, чтобы Бог вернул мне трон.

— И ты думаешь, такое возможно?

— Нет, — признался он.

Он знал, что если сейчас сбежит, то так и умрет на чужбине.

— Поэтому мы будем драться, — заключил я.

— И на моей совести навечно останутся люди, которые погибнут за безнадежное дело. Две тысячи против пяти? Разве можно сражаться при таком раскладе?

— Еще как можно!

— И ради чего — чтобы я мог быть королем?

— Ради того, чтобы мы не были рабами на собственной земле, — ответил я.

Некоторое время Альфред размышлял над этим. Над нашими головами низко пролетела сова — я увидел белые перья и почувствовал дуновение воздуха от растрепанных крыльев. Я знал: это знамение, но вот что именно оно предвещает?

— Возможно, это кара, возмездие свыше, — сказал Альфред.

— За что?

— За то, что мы в свое время отобрали землю у бриттов.

Подобное предположение показалось мне бессмыслицей.

Если бог Альфреда решил наказать его за то, что наши предки отобрали земли у бриттов, тогда почему он послал датчан? Логичнее было бы отправить бриттов. Бог мог бы воскресить короля Артура. Так, спрашивается, почему он послал другой народ отобрать наши земли?

— Тебе нужен Уэссекс или нет? — резко спросил я.

Некоторое время Альфред молчал, потом печально улыбнулся.

— По совести, я не могу надеяться на благоприятный исход боя, но, как христианин, должен верить, что мы победим. Бог не позволит нам проиграть.

— И вот это тоже не позволит! — Я хлопнул по эфесу Вздоха Змея.

— По-твоему, все так просто? — спросил он.

— Жизнь вообще проста. Эль, женщины, меч и доброе имя. А все остальное неважно.

Альфред покачал головой, и я понял, что король думает о Боге, молитве и долге, но он не стал спорить.

— Значит, если бы ты был на моем месте, Утред, ты бы отправился сражаться?

— Ты уже принял решение, мой господин, — ответил я, — так зачем ты меня спрашиваешь?

Он кивнул. В деревне залаяла собака, он повернулся, чтобы пристально посмотреть на хижины, включая и свое временное пристанище, на церковь с крестом из ольхи, которую он построил.

— Завтра, — сказал Альфред, — мы возьмем сотню всадников и поедем впереди армии.

— Да, мой господин.

— А когда встретимся с врагом, — продолжал он, все еще глядя на крест, — ты отберешь человек пятьдесят или шестьдесят из моих гвардейцев. Самых лучших. И вы будете охранять мое знамя.

Король больше ничего не сказал, и без того было сказано достаточно. Он имел в виду, что мне следует взять лучших воинов, самых неистовых, самых опасных, из тех, что любят драться, — и повести их туда, где бой будет тяжелее всего, потому что враг наверняка попытается захватить наше знамя. То было весьма почетное поручение и, если битва будет проиграна, почти наверняка — смертный приговор.

— Я с радостью это сделаю, мой господин, — ответил я, — но взамен попрошу тебя об одолжении.

— Если это в моих силах, — настороженно проговорил Альфред.

— Пожалуйста, если можно, не хорони меня. Сожги мое тело на костре, вложив в мою руку меч.

Он поколебался, потом кивнул, зная, что соглашается на языческие похороны.

— Я никогда тебе этого не говорил, — произнес он, — но я очень сожалею, что твой сын умер.

— Я тоже об этом сожалею, мой господин.

— Но он теперь с Богом, Утред, наверняка он теперь вместе с Богом.

— Мне это уже говорили, мой господин. И не один раз.

А на следующий день мы отправились на войну. Судьбы не избежать, и хотя, рассуждая логически, мы не могли победить, однако и проиграть мы не осмеливались. Поэтому мы и отправились маршем к Камню Эгберта.

* * *

Это был торжественный марш, с соблюдением всех церемоний. Двадцать три священника и восемнадцать монахов составили наш авангард; они распевали псалмы, пока армия Альфреда двигалась от крепости, охранявшей южную дорогу, на восток, к центру Уэссекса.

Они пели по-латыни, поэтому отец Пирлиг перевел мне их слова. Ему дали одну из лошадей Альфреда, и, одетый в кожаные доспехи, с огромным мечом на боку и крепким копьем на плече, он ехал рядом со мной.

— «Боже, — перевел он мне, — Ты оставил нас, Ты рассеял нас, Ты гневаешься на нас, а теперь возлюби нас снова». Весьма резонная просьба, правда? Дескать, сперва Ты пнул нас в физиономию, так теперь обними нас, а?

— Неужели в молитве и вправду говорится именно это?

— Ну, кроме пинков и объятий. Про это я добавил от себя, — ухмыльнулся он. — Я скучаю по войне. Разве это не грех?

— Ты видел войну?

— Видел? Да я был воином, прежде чем обратился к церкви! Пирлиг Бесстрашный, вот как меня называли. Однажды я убил четырех саксов за один день. В одиночку, не имея другого оружия, кроме копья. А они все были с мечами и щитами, вот так-то. Там, дома, обо мне слагают песни, но имей в виду: бритты вообще поют о чем угодно. Я могу спеть тебе такую песню, если хочешь: в ней будет говориться о том, как я уложил триста девяносто четырех саксов за один день, но, боюсь, число не очень точное.

— И скольких же ты убил на самом деле?

107